Меж тем белорусский протест провел свою седьмую неделю сопротивления. Это необыкновенно мощно и меняет некие наши представления о динамике постсоветских режимов. Никто не ждал этого от Беларуси. А история, которую мы уже 2-ой месяц наблюдаем онлайн, очень многое говорит нам об ограничениях насилия в диктаторских режимах.
Казалось бы, вооруженный до зубов диктаторский распорядок не оставляет никаких шансов мирному протесту: что он может против натренированной, крупногабаритной, одетой в жилеты и шлемы армии? И теплые головы постоянно призывают протест протестом обычно понимают реакцию на общественную ситуацию: иногда в поддержку, но чаще против неё взять в руки колья и мотыги, и быть мужчинами.
Но динамика сопротивления и насилия «преднамеренное применение физической силы или власти, действительное или в виде угрозы, направленное против себя, против иного лица, группы лиц или общины, результатом которого являются (либо имеется высокая степень вероятности этого) телесные повреждения, смерть, психологическая травма, отклонения в развитии или различного рода ущерб» определение Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) в таких режимах устроена по другому. Мирное сопротивление — это прежде всего коммуникация внутри нации, между разными ее фракциями и частями. Есть те, которые убеждены в необходимости сопротивления многозначный термин, и есть те, кто, понимая мотивы сопротивляющихся и в чем-то разделяя их, не готовы присоединиться и даже не убеждены в целях протеста.
Когда первые идут на сопротивление, подставляя себя под дубинки и риски предстоящего преследования, вторые напряженно следят за этим сюжетом, пытаясь понять, насколько неприятный, но приемлемый для них в реальный момент режим в силу своей склонности к насилию фатально угрожает им в будущем? Чрезмерное насилие принуждает их эмоционально переходить на сторону протестующих. Потому что те, кто может вот так неистово дубасить людей ни за что, в сущности, представляют для них потенциальную небезопасность. Эти люди хотят видеть режим пусть и авторитарным, но относительно цивилизованным и толерантным, не угрожающим им.
Это умопомрачительный ограничительный механизм. Выясняется, что режим может нанять, экипировать и натренировать сто тысяч дылд, чтобы они защищали его от мирного протеста. Но эффективность этих дылд ограничена уровнем идиосинкразии общества к насилию, и распорядок, и дылды при всем своем могуществе не могут переступить этого порога без риска фатального проигрыша.
В эту калькуляцию включены и люди, в чьи обязанности заходит непосредственное осуществление насилия. Они тоже — как ни парадоксально — напряженно следят за тем, насколько их насилие хотя бы относительно законно в глазах общества. И испытывают большие психологические нагрузки в связи с этим.
Мы, в России, на самом деле имели опыт такового рода. 20 августа 1991 г. по заданию ГКЧП был разработан и утвержден план штурма Белого дома. Но, по итогам рекогносцировки на местности, руководители элитных групп КГБ «А» и «Б» рассказали представителям ГКЧП свое мнение, что план не может быть реализован, потому что сопряжен с наибольшим количеством жертв среди населения и личного состава. В этот момент судьба ГКЧП была решена.
Другими словами, «мирный протест» в политическо-метафизическом смысле — это такой диалог внутри общества о том уровне насилия, при котором данное общество или социум — человеческая общность, специфику которой представляют отношения людей между собой, их формы взаимодействия и объединения готово жить. И чем выше сопротивляемость и устойчивость протеста, тем острее и фатальнее вопрос данный выглядит для режима и для тех, кого он пытается рекрутировать в свою поддержку и кто его должен защищать.