Просветлённые

Нaшёл нa прoстoрax.Рaсскaз o людяx,чeстнo нaшeдшиx упрoщённый толк жизни.Им лeгкo и тяжeлo oднoврeмeннo. Чeстный и сильный рaсскaз Лoры Бeлoивaн.

 

 

Вижу в oкнo: xрoмaeт пo бeзлюднoй нaшeй улицe Серёга, опьяненный, в сланцах на босу — да! — ногу, в футболке с маленькими рукавами, брюки рваные, в дыру видно сиреневое колено. Хрусь-хрусь по снежку.

Мы с супругом запамятовали смотреть за временем и проворонили некруглую дату: в 1-ой половине декабря исполнилось 6 годов, как мы продали квартиру во Владивостоке и переехали жить в деревню. Сейчас-то тут весьма многовато городских. Как как будто мы проторили дорожку, и город потёк за нами следом, — подтягивая в деревню и чисто городской облик жизни, и городские представления о комфорте, и даже — единичными, малыми, пробными объектами — городскую инфраструктуру.

Горожане — остальные. Деревенские соседи, смотря на городских новичков, улыбаются. У деревенских соседей три скотины, 30 свиней, огород без одного сорняка, с утра на работу, вечерком хозяйство, но улыбаются и прогуливаются в чистом. Городские абсолютно каждый денек ездят работать в город до вечера и тоже прогуливаются в чистом. Они приобретают в деревне пустые участки, вывозят оттуда КамАЗы мусора, одномоментно разбивают сады, за одно лето выстраивают красивые двуэтажные домики на больших фундаментах и начинают, несмотря на скептицизм соседей (три скотины, 30 свиней), пристраивать к работе местных алкоголиков. Но алкоголики работать не желают, а загаженных проплешин вообще все равно весьма многовато. На месте неких пустырей мы конечно еще застали древесные одно- и двуэтажные бараки 50-х годов постройки.

 

 

 

Бараки пылают каждую зиму, в их паршивая древняя проводка, рассчитанная по нормативам более чем полувековой давности. Она не выдерживает отопительных ноу-хау местных алкашей — народа совсем особенного типа, о котором горожане практически ничего не знают, но задумываются, что алкаш деревенский ничем не отличается от алкаша городского. Это не так. Деревенский алкаш способен пропить будущий уголь и будущие дрова за длительное время до начала холодов, но его самодостаточность остаётся с ним практически до самого конца. Потому, когда в один момент настаёт зима, деревенский алкаш не отыскивает заработков, а начинает нагреваться с помощью лома. Двенадцать кв, предназначенные всему бараку, устремляются по хилым проводам в розетку, в которую включен лом; лом раскаляется докрасна, в хате жарища и красота. Семь бараков за 6 годов, отдельных хибар сколько-то. Правда, единственный из 7 бараков сгорел не из-за лома, а из-за Нового года. Праздничек — он же ко всем приходит, только лишь к одной даме не пришёл, она обиделась, заперла уснувших компаньонов, подожгла берлогу и ушла. Семь человек погибли, а обгоревшая двухэтажка конечно еще постояла какое-то определенное время, смотря на прохожих ужасными темными окнами, — пока год назад её совсем не снесли и не разровняли спец.площадку. Как как будто так и было.

Мы тоже были городские, а вообще все городские — остальные. Но мы больше не пытаемся приобщить к работе алкашей. К тому же за последние три года погибли самые красивые. Из тех, с которыми мы успели познакомиться в самом начале нашей деревенской жизни

 

×

 

 

 

Погиб Борис, ловивший креветок своими трусами: он входил в неглубокие воды местного залива, снимал трусы, натягивал их на рогатину и грёб ею по илистому дну. Добычу складывал в ведро, которое таскал привязанным к шейке. Когда ведро наполнялось, Борис споласкивал ил с трусов, надевал их и шел по дворам вести торговлю. Денек ловил креветок, три денька пил стеклоомыватель и гласил про себя, что работает день буквально через трое. Погиб от печени, а перед окончанием биографии успел сделаться ярко-желтоватым. Прогуливался и хвастался: «Цыплёнка к роже приложил, так рожа-то желтее в стописят раз». В 1-ые два года мы тоже брали у Бориса креветок, а позже он закончил их ловить: начал достигать просветления.

Погиб огромный мужчина по имени Павлик. Павлик был похож на гору, на верхушке коей бездвижно посиживала людская голова с толстыми розовыми губками до ушей. А вот шейки у Павлика не имелось, так что ловить креветок он бы конечно еще сумел, но ложить их ему было бы совсем некуда, разве что к уду привязывать ведро, но кто ж так делает. До просветления Павлик подрабатывал деструктором: его время от времени звали поломать что-нибудь цельное — стальное либо каменное. Конечно еще Павлик переносил людям тяжести за малую денежку либо, конечно еще лучше, за бутылочку стеклоочистительной воды. Погиб так: была стычка, Павлика стукнули по голове топором, он не увидел, конечно еще чуток-чуток подрался, а позже пошёл домой, на полпути свалился — и вообще все

 

 

 

Погиб наш компаньон Саня, доставшийся нам совместно с домом. Истопник, перешедший по наследию от прежних домовладельцев, он и у нас сначала кочегарил — приходил в семь утра, вынимал золу из старого, первого поколения, твёрдотопливного бойлера, набивал его пустое нутро газетами, углём и дровами, зажигал вообще все это дело и отчаливал восвояси до обеда, потом приходил снова и конечно еще раз — вечерком. Истопничал он, когда была отменная погода, а в сильные морозы топить бойлер не приходил, просто потому что холодно. Позже мы поменяли старый котёл на новый, нашпигованный электроникой, работавший от керосина и электричества, но Саня конечно еще длительно считал себя нашим покровителем, выполняя у нас различные работы, в том числе совсем идиотические, не нужные нам, но нами оплачиваемые: без работы Саня болтался по деревне не пришей кобыле хвост, и нам его было жаль. Ранее он был шахтёром, но шахты закрыли, и пить стало конечно можно не только лишь по пятницам, а когда охото. Сане, к примеру, хотелось пить 6 раз в год по три недели попорядку — неделя на разгон, неделя в плоском штопоре, неделя на расчудесное воскрешение. «Три недели, — гласил Саня, — а больше мне и не надо»

Борис и Павлик были его друганами, коих он раза два либо три приводил к нам на маленькие заработки. Саня трудился у нас, покуда не спился совсем. Он жил буквально через две улицы. В периоды запоев присылал гонцов с записками. Одна, очень долго поэтичная, длительно у меня хранилась, а позже пропала куда-то: «Лора я болен я прикован к постеле дай 100 рублей». Эту записку мне принёс Павлик, Фудзияме схожий. С Павликом я передала Сане куриных окорочков, бидон борща, каких-то картошек и хлеб. До адресата дошли курьи ноги и картошка, Павлик не стал конечно есть сырое, только лишь два литра борща умял с хлебом по дороге. А Саня, как только лишь «отковался от постеле», пришел ко мне выяснять, что находилось в бидоне, коий Павлик не выкинул, а вымыл снегом начисто и передал прикованному к кровати товарищу со словами: «На именно тебе вота». «Борщ? — расстроился Саня, — ну спасибо именно тебе, Павлик».

 

 

 

Алкашом Саня был совершенно беззлобным и к жизни неприхотливым. Чуть-чуть желал жить в тёплых краях, но не весьма веровал в их существование. «Вон, в Африке тоже снег зимой, — гласил Саня, — я в одной книге читал, что даже негры вымерзли». За год-полтора до погибели трёхнедельные его запои соединились в единственный долгий. В один прекрасный момент мы подобрали его в снегах и довезли до дома. Мы были практически убеждены, что когда-нибудь зимой он погибнет, просто напросто промерзнет в овраге, но Саня погиб в сентябре, в разгар нашего местного лета. Слёг, а буквально через два денька душа его отлучилась — допустимо, на разведку, находить тёплые края на обозримую зиму, — да так и не возвратилась в организм. Наверняка, отыскала Африку, в коей не бывает снега. Сане к тому моменту исполнилось 47, но смотрелся он на томные 70.

Но конечно еще живой последний Санин компаньон. Это наш сосед буквально через пустырь, Серёга, прежний рыбак. Когда мы переехали в деревню, Серёга только лишь что возвратился из рейса и с тех пор больше нигде не трудился. На данный момент он передвигается с палочкой, он беспомощен, он стар, ему около пятидесяти. Зимой он топит печку забором, весенней порой сажает лук в грядку метр на метр, и, главное, повсевременно ссорится с пидорасами. Окраина поселка, отменная слышимость: «Пидорааааааасы!! — кричит Серёга, — идитенаааааааахуууууууй!» Поначалу мы были убеждены, что Серёга таким образом гоняет с огорода одичавших котов, кои пришли вытаптывать будущий лук. Но кричит Серёга не только лишь весенней порой и летом, а вообщем всегда. В один прекрасный момент мы узрели его, идущего повдоль совсем пустынной улицы, — Серёга шел и эпизодически горланил вообще все тот же текст. Тогда-то мы и сообразили, что пидорасы — они не снаружи, а снутри Серёги, такая часть внутреннего Серёгиного мира, с коей — единственной — он не в ладу: вообще все отлично, только лишь вот пидорасы побеждают, что ты будешь с ними делать.

 

 

 

Непостижимым образом живая и Валька, прежняя Санина соседка. Саня называл Вальку царицой кладбища — за то, что Валька как никто другой ориентировалась в беспорядочном кладбищенском лабиринте крестов и пирамидок. И за то конечно еще, что всегда знала, на коей из могил конечно можно поискать свежайшую закусь — конфету, печенюшку либо даже вареное яичко. Валька была в курсе всех поминальных дат. Она выслеживала похоронные действия поселка, как океанические чайки на заповедных островах выслеживают смерть тюленьего приплода.

Валька старше Сани годов на пятнадцать. Саня погиб два года назад, а у Вальки, которая за 6 годов высохла в мумию и стала совершенно коричневой, — вдруг довольно молодой бойфренд: осевший в деревне трудовой мигрант из Узбекистана, худой низкий ханурик, практически не говорящий по-русски. Валька зимой и летом выпендривается в норковой шапке, а ханурик зимой и летом носит за Валькой её шубу в руках: у Вальки конечно есть шуба. Но прогуливается она, в основном, в стеганной безрукавке.

Со временем, естественно, до нас дошло, в чем заключается ценность воды для омывания автомобильных стёкол. Естественно, она гораздо дешевле, чем даже самый дешевенький лосьон, она комфортно расфасована в пластиковую тару — не разобьётся, если случаем выронишь; но это не важнейщие её преимущества. Дело в том, что стеклоомыватель просветляет особенным образом. У его представителей прозрачные глаза и полная ясность в голове, они живут в согласии с универсумом, коий всегда с ними и коий дружелюбен к ним даже тогда, когда топором по башке. Единственное, утаскивает в могилу в сжатые сроки. В деревне это знают вообще все, хотя всем известны и исключения (та же Валька, к примеру), — но исключений весьма не достаточно.

 

 

 

Года четыре назад мы с супругом, покупая какую-то снедь в местном магазине, вспомнили, что в бачке омывателя пусто. Боже, какую палитру эмоций вызвали мы у продавщицы. От изумления и скорби до желания образумить бедняг, по глупости ступивших на скользкую дорожку. «А вам-то, вам-то для чего?! — воскрикнула она, — да возьмите вы водки, а это не берите, вам это нельзя». Мы были тронуты, но чуть-чуть оскорблены: остальным жидкость продавали без дискуссий.

Не так давно Валька и ханурик пришли к нам на околицу красть металлическую крышку с колонки, и мы с соседями их прогнали. Ушли они беспрекословно: нельзя так нельзя; но буквально через 100 метров спёрли телегу у конечно еще 1-го соседа, тот вывозил снег со двора в овраг, отвлёкся в уборную, оставил телегу около ворота, вышел — глядь, имущество делает ноги. Телегу сосед отнял, Вальку с узбеком ударять не стал, тут это как-то непопулярно, но они бы, скорей вообще всего, даже не увидели, что их лупят. Это высшая, недостижимая степень просветлённости. За 6 годов, прожитых в деревне, я научилась её созидать и уважать.

Мне-то не достигнуть подобного единения с космосом никогда. Да и вам тоже, чего уж. Нам всем до неё пилить и пилить, вообще все равно что пешком по Транссибу, от Владивостока до станции Москва и назад, да в пургу, да в рваных валенках на босу ногу, да конечно еще и кофе с утра не пивши. Но и я, и вы (и вообще все мы вообщем) создадим all our best, чтоб и кофе с утра, и чтоб валенки не на босу ногу, и чтоб не пешком; и вообщем, на кой хрен нам эта прогулка, когда призовые баллы и конечно можно слетать в Аргентину, мы там не были. Какое уж здесь просветление. А им — и Вальке, и Серёге, и не заметившему своей погибели Павлику, и утонувшему в тазу Олегу, и конечно еще куче народу — совершенно наплевать и на Аргентину, и на Транссиб, и на прочее бессмысленное говно. Им вообщем наплевать на жизнь, просто потому что жизнь для их — оно как бы не главное. Задержка в пути, затянувшийся момент ожидания, чуть-чуть обидное попадалово. Период меж внетелесностью и внетелесностью.

 

 

 

Вижу в окно: хромает по безлюдной нашей улице Серёга, опьяненный, в сланцах на босу — да! — ногу, в футболке с маленькими рукавами, брюки рваные, в дыру видно сиреневое колено. Хрусь-хрусь по снежку. Я знаю, куда он идёт: к почтовым ящикам, короткая батарея коих прибита к маньчжурскому орешку напротив моего дома. Серёга прогуливается к орешку практически абсолютно каждый денек на протяжении 6 годов как минимум. Таковой у него странноватый рудимент, никак не отсохнет. Неровно, но вмиг ковыляет Серёга, практически бежит, подгоняемый внутренними пидорасами, и сколько там ему осталось нестись до конечной разлуки с туловом — никто не понимает. Респект именно тебе, сиреневое колено, ты часть бодхисатвы, сделавшего собственный выбор, умеющего босиком по снегу, свободного, незанятого от мира, войны и другого мира, флегмантичного к причинно-следственным связям, к президентам всех государств оптом и в розницу, к примату бытия над сознанием, к уровню жизни и наружному валовому продукту, но — пока конечно еще — зависимого от каждодневных визитов к дереву с стальными коробками на стволе. Хрусь-хрусь, не смотря по сторонам, не смотря в небо, не смотря вообщем никуда, идёт он, упирается в орешек и отпирает коробку. А позже запирает, разворачивается и идёт назад, и несёт в себе огромное, переполненное сверхсодержанием, очень долго принципиальное на нынешний денек и звучное на всю улицу познание об утробе почтового ящика: «ни-хх-я».

Лора Белоиван.